Да, я прихожу к ней каждый день. Для меня каждый день

«Да, я прихожу к ней каждый день. Для меня каждый день — особая дата, маленькая годовщина…» — тихо произнёс Пётр, едва заметно сжимая в пальцах букет белых лилий.

Дождь моросил уже третий час, но он не спешил укрыться под зонтом. Мокрая ткань пальто прилипла к плечам, волосы намокли и потемнели, но для него это было неважно. Он остановился перед холодной мраморной плитой, провёл пальцами по гравировке имени, словно хотел запомнить её на ощупь, и долго всматривался в портрет Анастасии.

В глазах отражался целый мир — прошлое, которое уже невозможно вернуть, и бесконечная тоска, в которой он жил последние месяцы. Пётр наклонился, коснулся губами креста, оставив на металле крошечную каплю дождя, и только после этого тяжело вздохнул и направился к машине.

За его плечами, среди деревьев, шелестел ветер, а в тишине слышалось, как вода капает с веток прямо на надгробие.

В Сети уже давно следили за каждым его появлением на кладбище. Люди делились кадрами, снятыми исподтишка: худой, поседевший, в простом чёрном пальто, он казался фигурой из старого фильма. Комментарии под фото были полны сочувствия:

«Святой человек… Такие мужчины — большая редкость в наше время.»
«Как же больно смотреть на него. Судьба жестоко разделила их.»
«Не каждый способен на такую верность.»

Но Пётр не читал эти слова. Для него всё это — лишь шум. Важно было одно: он дал себе клятву быть рядом с ней, пока сам не уйдёт.

На обратной дороге он притормозил у старого моста. Здесь они когда-то любили сидеть вечерами, глядя, как отражаются фонари в реке. Пётр вышел из машины, вдохнул сырой запах воды и ветра… и вдруг ему показалось, что где-то за спиной прозвучал тихий, почти неслышный смех — её смех.

Он обернулся. Никого. Только дождь и темнота.

И всё же в груди стало чуть теплее.

На следующий день Пётр снова оказался там, у её последнего приюта. На этот раз он принёс не только цветы, но и маленькую фарфоровую фигурку балерины — ту самую, которую Анастасия хотела купить на антикварной ярмарке, но тогда они спешили, и он пообещал: «В следующий раз».

Тот «следующий раз» так и не наступил. Теперь фигурка стояла у подножия мраморной плиты, её белое платье сияло в сером свете осеннего утра.

Пётр опустился на колени. Ладони, дрожа, лежали на холодном камне, словно он пытался согреть его теплом своих рук.

— Я всё ещё слышу, как ты смеёшься, Настя… — сказал он почти шёпотом. — И каждый раз, когда закрываю глаза, вижу, как ты выходишь из кухни с чашкой чая…

Он прикрыл глаза. И правда — её тёплые пальцы коснулись его лица, её запах жасмина обвил его, и он почувствовал себя почти живым. Но когда открыл глаза — никого.

На обратном пути он проехал мимо небольшого кафе, где они когда-то часто завтракали. В окне сидела пара — молодая женщина в светлом пальто и мужчина, что-то оживлённо рассказывающий ей. Пётр замедлил ход, взгляд зацепился за её улыбку. На мгновение ему показалось, что это Настя. Сердце пропустило удар. Но нет — чужое лицо, чужая жизнь.

Дома его ждал тишиной пустой коридор. Он снял пальто, повесил его на крючок и, не включая свет, прошёл на кухню. На столе, как всегда, стояла кружка, из которой она когда-то любила пить. Он не позволял никому трогать её.

Вечером он сел за старый альбом. Пожёлтевшие фотографии, письма, открытки. На одной из них они стояли на берегу моря, держась за руки. Волны бежали к ним, но, казалось, не могли разрушить этот миг.

— Если бы я мог прожить всё заново… — тихо сказал он. — Я бы держал тебя крепче, чем тогда.

В ту ночь Пётр не спал. Дождь стучал в окна, а где-то в глубине души шевелилось чувство, будто она рядом. И перед самым рассветом ему приснилось, что он идёт по залитой солнцем аллее, а навстречу идёт Настя — в том самом платье, в котором он впервые увидел её. Она улыбалась, а в её глазах был свет.

Проснувшись, он понял: завтра он снова пойдёт к ней. И послезавтра. И так — пока сердце будет биться.

Утром Пётр проснулся раньше будильника. Сырой утренний свет пробивался сквозь занавески, и в этой блеклой тишине он вдруг заметил, что на кухонном столе что-то лежит.

Он точно помнил: вчера вечером там была только кружка Насти. Но теперь, рядом с ней, лежал небольшой конверт цвета слоновой кости. Бумага выглядела старой, края чуть потёрты, а на лицевой стороне чётко было выведено его имя — «Петру». Почерк… да, он мог бы узнать его среди тысячи. Это был почерк Насти.

Пётр замер, боясь коснуться конверта. Сердце стучало так, что казалось, его услышат соседи. Он медленно сел, провёл пальцами по бумаге — она была тёплой, как будто кто-то держал её совсем недавно.

Он вскрыл конверт. Внутри оказалось всего несколько строк:

«Если ты читаешь это, значит, я уже там, где ты не сможешь меня найти. Но знай: я всегда рядом. Береги себя, мой свет. И, когда будешь готов, открой шкатулку в нижнем ящике моего стола. — Н.»

Пётр почувствовал, как по коже пробежал холод. Он знал, о какой шкатулке идёт речь. Тёмно-синяя, с серебряными замками, Настя хранила её на своём письменном столе и никогда не позволяла открывать. Он пытался однажды — ключа не было.

Теперь он поднялся, почти бегом дошёл до комнаты, в которой они вместе проводили вечера. Стол был таким же, каким остался в день, когда она ушла. Он открыл нижний ящик. Шкатулка лежала там, словно ждала этого момента.

И — чудо или случай — ключ лежал рядом, на самом дне ящика.

Пётр вставил его в замок. Замок щёлкнул мягко, будто уступая. Внутри, помимо старых писем, он увидел маленький бархатный мешочек и пачку фотографий.

Он высыпал содержимое мешочка — на ладонь упало кольцо с крошечным голубым камнем. Не обручальное. Это было другое, старинное. На внутренней стороне кольца была гравировка: «До конца времён».

Под фотографиями лежал листок с адресом. Почерк Насти.

Адрес был в другом городе.

Пётр не знал, что именно он там найдёт. Но в глубине души впервые за долгое время почувствовал, что должен ехать.

На следующий день Пётр уже ехал в поезде. За окном проносились серые поля, редкие деревушки, и он всё время держал в кармане кольцо Насти, как будто это был компас, ведущий его к разгадке.

Адрес, написанный в записке, принадлежал небольшому домику на окраине старого приморского города. Когда он вышел из такси, воздух пах солью и морскими водорослями. Дверь дома была выкрашена в бледно-голубой цвет, краска облупилась от ветра и времени.

Он постучал.

Дверь открыла пожилая женщина с удивлённо-настороженным взглядом. Она долго смотрела на него, будто пыталась сопоставить с кем-то из памяти.

— Вы, должно быть, Пётр, — наконец сказала она тихо. — Проходите.

Внутри дом пах сухими травами и старой бумагой. Женщина усадила его за стол и принесла чашку чая.

— Настя говорила, что когда-нибудь вы приедете, — произнесла она, глядя в сторону, будто боялась встретиться с ним глазами. — И что мне нужно будет отдать вам то, что она оставила.

Она ушла в другую комнату и вернулась с деревянной коробкой, перевязанной бечёвкой.

— Она сказала: “Он должен узнать, когда будет готов”. — Женщина протянула коробку. — Но предупреждала: это изменит всё, что он знает обо мне.

Пётр развязал бечёвку. Внутри лежали письма… не к нему. Письма были адресованы какому-то мужчине по имени Артём.

Он взял первое попавшееся письмо, развернул. Почерк Насти. Дата — за год до того, как они познакомились.

«Артём, я всё ещё жду тебя у маяка… Я не могу уйти, пока не услышу, что ты жив. Если судьба подарит нам ещё один шанс, я сделаю всё, чтобы мы были вместе…»

Пётр замер. В груди что-то оборвалось. Он пролистал остальные письма — там была история любви, о которой он никогда не знал. История, которую Настя хранила в тайне.

Внизу коробки лежала фотография: Настя и молодой мужчина, оба смеются, держась за руки на фоне того самого маяка.

— Она рассказывала вам о нём? — осторожно спросила женщина.

— Нет, — хрипло ответил Пётр. — Никогда.

И в этот момент он понял: его жизнь с Настей была лишь частью её истории, но не всей. И теперь он должен решить — хочет ли он знать остальное.

Пётр уехал из дома женщины уже в сумерках, с коробкой на коленях и тяжёлым грузом в груди. По пути в гостиницу он не мог отвести взгляд от фотографии — Настя и тот, другой, на фоне маяка. Их смех был живым, почти осязаемым.

Ночью он не спал. Дождь барабанил по крыше гостиницы, а в голове крутилась одна мысль: маяк. Этот Артём, письма, море — всё тянуло его туда, будто в ту точку сходились все нити прошлого.

Утром он арендовал старенький внедорожник и поехал вдоль побережья. Дорога становилась всё уже, ветер бился в стекло, а где-то впереди, за утёсами, уже мерцал тусклый огонь маяка.

Подъехав ближе, он увидел, что маяк стоит на краю скалы, окружённый обрывистыми камнями и бурным морем. К его удивлению, у подножия маяка была маленькая постройка — сторожка. Дверь оказалась приоткрыта.

Внутри пахло керосином и солью. У окна сидел мужчина лет шестидесяти, с седой щетиной и глубокими морщинами, как линии на морской карте. Он поднял глаза и замер, увидев Петра.

— Вы, должно быть… — начал он, но осёкся. — Хотя нет… Вы не Артём.

— Нет, — ответил Пётр тихо. — Я муж Анастасии.

Мужчина долго молчал, глядя в окно, на бушующее море. Потом сказал:

— Значит, она… не смогла забыть. Даже после…

— После чего? — резко спросил Пётр.

Мужчина тяжело вздохнул и достал из ящика стола маленький конверт.

— Она просила передать это, если придёт кто-то от её имени.

В конверте была только одна фотография — та же скала, тот же маяк, только на переднем плане стояли они втроём: Настя, этот мужчина и… Артём, молодой, в форме моряка. На обороте — слова: «Наш маяк. Наше место. Навсегда».

— Артём погиб в шторм, — тихо произнёс сторож. — И она приезжала сюда каждый год, в день, когда это случилось. Может, поэтому и вас тянет сюда…

Пётр вышел на скалу. Ветер рвал одежду, солёные брызги били в лицо. Он вдруг понял, что ревнует — не к живому, а к воспоминанию, к тени.

И в тот момент он впервые почувствовал, что должен простить её за тайну. Потому что любовь, которую она ему отдала, была настоящей — просто не единственной.

Пётр стоял на краю утёса, пока волны, словно живые, пытались достать его, разбиваясь о камни внизу. Ветер пронизывал до костей, но он не двигался — хотелось запомнить каждую секунду, каждый запах, шум и холод этого места.

Он представил Настю здесь — в длинном пальто, с развевающимися волосами, с тем самым прищуром, каким она смотрела, когда солнце било в глаза. Представил, как она смотрит в море, будто ждёт, что из-за горизонта выйдет тот, кого больше нет.

Внутри у него боролись два чувства. Одно — острое, болезненное, как игла, ревность к чужому прошлому. Другое — тихое, но тяжёлое понимание: её можно было любить, не зная всего, и всё равно это была настоящая любовь.

Он достал из кармана кольцо с голубым камнем. Поднял его к глазам. Ветер тут же попытался вырвать его из пальцев, но он сжал ладонь, а потом, не давая себе времени передумать, бросил кольцо в море. Оно исчезло в бушующей пене, и Пётр почувствовал странное облегчение.

— Пусть теперь оно будет с вами обоими, — сказал он в пустоту.

Обратно он шёл медленно, словно боялся уйти от этого места слишком быстро. Старый сторож провожал его взглядом, но ничего не сказал. Лишь, когда Пётр уже садился в машину, крикнул:

— Если когда-нибудь вернётесь — маяк будет ждать.

С тех пор его ритуал изменился. Теперь, приходя к могиле Насти, он приносил два букета: белые лилии — для неё, и морские ирисы — для маяка.

Раз в год, в ту самую дату, он ехал на побережье. Оставлял цветы у подножия маяка и сидел на скале, глядя в море. Иногда ему казалось, что за шумом волн он слышит её смех. Иногда — что видит вдалеке тень парусника.

Всё это стало частью его жизни, как дыхание. И, возможно, именно это не дало ему окончательно потеряться в пустоте.

Он понял: любовь — она разная. Бывает громкой, захлёстывающей, как шторм. Бывает тихой, тёплой, как утренний свет. Настя подарила ему вторую, но в её сердце всегда жила первая.

И теперь он хранил обе.