Жена отказалась рожать

Супругу Валерия Леонтьева, Людмилу Исакович, в очередной раз спутали с Дианой Арбениной — на новых фото женщина выглядела неожиданно брутально: кожаная куртка, грубые ботинки, массивные татуировки на обеих руках. В комментариях в соцсетях её образ охарактеризовали как «совершенно не женственный». Некоторые подписчики даже писали: «Она как мужчина. Как Валерий вообще это выдерживает?»

Но, похоже, самого Валерия Яковлевича всё устраивает. В отличие от большинства своих коллег по цеху, певец давно отказался от публичных романов, громких разводов и светской мишуры. Он — белая ворона в мире отечественного шоу-бизнеса: вот уже 27 лет рядом с одной женщиной, и ни разу — ни единого намёка на измену. Людмила — не просто спутница его жизни, а человек, с которым он прошёл почти три десятилетия испытаний, гастролей, молчаливых утрат и маленьких радостей.

Тем не менее, вопрос, который давно витал в воздухе, всё же был задан. Один из поклонников осторожно поинтересовался у певца в интервью:

— Валерий Яковлевич, простите за личный вопрос… Но почему у вас с Людмилой так и не появилось детей?

Ответ Леонтьева оказался неожиданно искренним и даже пронзительным:

— Потому что она не захотела рожать. И я это понял и принял, — сказал он после небольшой паузы. — Знаете, не каждая женщина обязана быть матерью. У неё своя природа, своя боль, своя история. А у меня — своё понимание любви.

Он на мгновение отвёл взгляд, будто возвращаясь в далёкое прошлое.

— Когда она сказала мне об этом — без истерик, спокойно, почти шёпотом — я молчал. Потом просто взял её за руку и сказал: «Хорошо. Главное — ты». Я не хотел ребёнка от женщины, которая будет рожать ради галочки. Мне не нужна была семья “для фасада”. Я выбирал человека, а не утопию.

Позже певец признался, что у Людмилы была личная трагедия, о которой он никогда не рассказывал журналистам — и не собирался. Это часть их общего молчания, внутреннего договора, который они не нарушают уже много лет. Она посвятила себя ему. А он — ей. В этом и была их формула тишины. Не стандартная семья, не шумные праздники с детьми, а почти монашеское слияние двух одиночеств.

— Да, она неженственна в глазах публики, — усмехается Леонтьев. — А вы видели, как она смеётся, когда никто не видит? Как она мне чай делает утром, подпевая под нос старые песни Цоя? Видели, как она спит, прижавшись ко мне лбом? Вот это и есть настоящее.

Сегодня они живут в своём ритме — вдали от папарацци, от шумных тусовок. У них нет детей, но у них есть сад в Греции, где они выращивают лимоны и тихо читают вслух книги друг другу. У них нет венчания, но есть обещание, данное однажды — без кольца, без алтаря, но с полным доверием.

И, может быть, именно в этом и кроется рецепт их долгой и странной, но настоящей любви.

Глава II: Женщина без прошлого

Людмила Исакович проснулась рано. Она всегда просыпалась раньше него — не потому, что была жаворонком, просто хотела видеть, как он спит. Валерий выглядел иначе в эти редкие утренние часы: лицо — расслабленное, почти детское, дыхание ровное и тёплое. Она никогда не фотографировала его в такие моменты — это было бы предательством. Некоторые вещи были слишком интимны для пленки, для цифровой памяти, для любых доказательств.

Она молча встала, вышла на балкон. Греческое солнце только начинало окрашивать оливковые холмы в тёплое золото. Где-то далеко кричали чайки, воздух был густой от запаха трав, моря и старого лимонного дерева, которое она посадила сама.

Она провела ладонью по татуировке — длинной змее, опоясывающей её руку. Её спрашивали: зачем? Женщинам за пятьдесят — особенно тем, кто «должна быть женственной» — не положено носить такие вещи. Но она не отвечала. Потому что у змеи было имя.

Имя — которое она похоронила в себе.

Когда-то Людмила была совсем другой. Тихой, тонкой, с глазами, полными вины. Она носила платья и боялась громких звуков. Тогда, в другой жизни, её называли «Мила». Она ненавидела это имя. Оно осталось в том городе, в том подъезде, на лестничной клетке, где в октябре 1994-го она закрыла глаза и сделала самое страшное.

Ребёнок был мёртв.

Точнее, он даже не родился.

Беременность длилась шесть месяцев. Врачи говорили — поздно, опасно, кровь не та, давление, сердце. Муж тогда, Сергей, был против — «Тебе рожать нельзя. Тебя не станет, понялa? Не станет!» — и как всегда, был прав. Она лежала на кровати, с руками на животе, и плакала, когда началось кровотечение.

Потом — белая комната, хирург, лоскутки разговоров.

А потом — тишина.

Она уехала оттуда через год. Без ребёнка. Без мужа. Без имени. Людмила умерла — на свет появилась Л. Исакович. Холодная, немногословная, чужая. Сначала — Москва. Потом — гастрольный автобус. Потом — он.

---

Валерий увидел её впервые в коридоре концертной площадки. Тогда она работала в реквизите — не говорила, не улыбалась. Просто ставила микрофон, перематывала провода, как автомат. Он даже не понял сначала, мужчина это или женщина — в ней не было привычного кокетства, поджатых губ, взгляда из-под ресниц. Она была — как лезвие.

Он заговорил. Она молчала. Он пошутил. Она не смеялась. Он протянул ей яблоко — она взяла, посмотрела прямо в глаза, и впервые за долгое время он почувствовал: она не просит ничего. Ни славы, ни подарков, ни песен. Она просто есть.

— Ты хочешь детей? — однажды спросила она.

Это было в Сочи, ночью, после концерта, в гостинице. Он лежал, полуголый, со стаканом виски, и не ожидал такого вопроса.

— Хочу, — ответил он честно. — Но не любой ценой.

Она кивнула. И больше никогда не возвращалась к теме.

Он не спрашивал. В её глазах была боль, которую нельзя было задеть, не распоров ей грудную клетку.

Сегодня ей 61. Людмила по-прежнему не носит платья. Не красится. Не смотрит в камеру. Она выглядит так, будто сжигала мосты. И действительно — сожгла. Всю свою прежнюю жизнь, чтобы стать тем, кто может любить без ожиданий.

Валерий всё ещё поёт. Но не каждый день. В доме они общаются жестами, полунамёками, взглядами. Их не связывает ребёнок, кольцо, контракт. Их связывает тишина, которую они умеют выдерживать вдвоём.

— Почему ты со мной? — иногда спрашивает она.

— Потому что ты умеешь исчезать без того, чтобы бросать, — отвечает он.

И тогда она отворачивается. Чтобы он не увидел, как тихо слеза скатывается по щеке и исчезает в татуировке на плече — той самой, где змея свернулась кольцом и смотрит на мир пустыми глазами.

Глава III: Стеклянная женщина

Иногда мне кажется, что она не настоящая.

Нет, не в смысле иллюзии. Просто — как будто сделана не из плоти, а из стекла. Прозрачного, с трещинами, порезами, но всё ещё прочного. К ней нельзя прикасаться неосторожно. Можно пораниться. А можно и разбить навсегда.

Людмила.

Когда она рядом — в комнате тихо. Даже если включён телевизор. Даже если чайник свистит. Она не шумит — не хлопает дверьми, не говорит о пустом, не интересуется сплетнями. Иногда я думаю, что она — моя карма. Моё наказание. Или моё очищение.

Я — человек сцены. Я привык к вниманию, к аплодисментам, к лицам, которые улыбаются, только если ты хорош. А Людмила — совсем другая. Она никогда не смотрит на меня как на кумира. Не просит спеть. Не просит быть «интересным». Ей не нужен Валерий Леонтьев. Ей нужен просто человек. Это сначала раздражало. Потом — освобождало.

Сначала я думал, что она просто сурова. Что это поза. Оборона. Но однажды ночью, после гастролей в Екатеринбурге, я проснулся и услышал её голос. Она разговаривала во сне. Очень тихо. Я не сразу понял слова. Только потом — будто чётче:

— Не забирай… не трогай… он мой… не трогай…

Я тогда ничего не сказал. Но с тех пор начал собирать о ней правду. Не ту, что в документах. Ту, что между строк. Между её молчаниями.

Она когда-то была матерью.

Или почти матерью.

Ребёнок — мальчик, кажется — умер до родов. Поздно. Больно. Кровь. Развод. Психиатрия. И долгая тишина. Ни родственников, ни друзей. Только тело, покрытое холодом, и голос, который научился говорить чётко, но скупо.

Когда я узнал, я не испугался. Наоборот — мне стало легче. Я наконец понял, откуда в ней это: страх прикосновений, отстранённый взгляд, желание раствориться в чём-то безмолвном. Она — как человек, который видел смерть слишком близко и теперь боится жизни.

— Ты меня не спасёшь, — однажды сказала она. — Не пытайся.

— Я и не хочу, — ответил я. — Я хочу просто быть рядом.

И я остался.

Много лет спустя, когда нас снова и снова спрашивали, почему мы не завели детей, я начал отвечать честно. Точнее — честно для себя. Что любовь не измеряется количеством потомков. Что у нас — другой союз. В нём нет формы, только содержание.

Когда ты молчишь с человеком и не чувствуешь неловкости — это любовь. Когда ты не хочешь убежать, даже если он холоден — это любовь. Когда тебе не нужно быть весёлым, интересным, громким — это тоже любовь.

Людмила — стеклянная женщина. Она колкая, непрозрачная, хрупкая, но выдержала больше, чем все «женственные» девочки с обложек журналов. Она не даст тебе нежности — но даст верность. Не обнимет — но всегда будет рядом. И, поверьте, иногда это значит больше.

У нас нет детей. Но у нас есть дерево, которое она посадила. И оно цветёт каждый год. Её руки держат корни, и я думаю: может, это и есть наш ребёнок — этот сад, эта жизнь, которую она всё-таки дала. По-своему.

Глава IV: Не быть матерью

Иногда мне снится мальчик.

Он никогда не поворачивается ко мне лицом. Я знаю, что это он, но он всегда стоит спиной. На снегу. В осенней куртке. Руки по швам. Маленькие ботиночки. Я кричу ему что-то — не слышу, что. И он не слышит. Или делает вид, что не слышит. И когда я бегу к нему — он исчезает, просто проваливается в воздух.

Я просыпаюсь и долго смотрю в потолок. Иногда задыхаюсь. Иногда — ничего не чувствую. Валерий думает, что я просто плохо сплю. Он никогда не спрашивает. За это я его и люблю.

Люблю. Это слово… для меня оно — как чужой язык. Я не из тех, кто произносит его. Мне кажется, если его произнести — оно исчезнет. Рассыплется, как пыль. Я просто делаю чай, глажу ему рубашки, ухожу, когда он устал, сажаю лимоны. Это и есть моя любовь.

Когда-то я очень хотела быть матерью. Не женщиной — именно матерью. Чтобы кто-то звал меня: мама, мамочка, мам… Я пела под нос колыбельные ещё до того, как забеременела. Я выбирала имена. Я хранила первые распечатки УЗИ. Я гладила живот, как будто говорила: я тебя уже люблю, не уходи…

А потом… случилось. И всё оборвалось.

Врачи сказали: «Поздно. Сложно. Выжила — уже хорошо». Но я тогда умерла.

Ребёнка не стало, и меня — тоже.

Я уехала из той квартиры ночью. Собрала сумку, выключила свет, и — ушла. Даже не закрыла дверь. Пусть всё уходит. Имя, быт, прежняя я.

Я не хотела больше быть женщиной. С этими юбками, маникюрами, мимикой, кокетством. Всё это — обман. Я надела чёрную водолазку, купила тяжёлые ботинки и начала ходить, как будто меня нет. Люди уступали мне место в метро. Кто-то говорил: «извините, молодой человек» — и я не поправляла.

Мне было легче быть ничем.

Потом появился он.

Когда я впервые увидела Валерия, я не узнала в нём певца. Просто мужчина с длинными волосами и внимательными глазами. Он был слишком живой. Слишком настоящий. И слишком добрый — почти нелепо добрый. Я была уверена, что это ненадолго. Что он тоже уйдёт. Или я сама исчезну.

Но он остался.

— Ты хочешь детей? — спросила я, глядя в потолок. Это был тест. Подлость. Я хотела, чтобы он сказал да, с огнём в глазах, чтобы я смогла отойти и уйти спокойно, оставив всё.

Но он сказал:

— Хочу. Но не любой ценой.

И всё. Просто. Честно. Без давления. Без боли. И с той ночи я поняла, что впервые встретила человека, который не требует от меня быть кем-то. Не требует исцелиться, не требует «раскрыться», «оттаять», «почувствовать себя женщиной».

Он просто был рядом.

Я часто думаю: могла ли я стать матерью? Снова? От него?

Может быть. Но это было бы… жестоко. Не к нему — ко мне. К тому ребёнку. Я не смогла бы снова пройти всё это. Не смогла бы любить — не через страх, не через судорожную тревогу. А как можно растить ребёнка, если ты боишься самой жизни?

Я выбрала другое. Я выбрала быть просто с ним. Ухаживать за деревьями. Жить на побережье. Молчать, когда рядом он. Это — моё спасение.

У нас нет фотографий на стенах. Нет колыбели. Нет шорохов маленьких ножек по полу. Но у нас есть что-то другое. Что-то, что нельзя показать друзьям, но что держит нас вместе уже 27 лет.

И я благодарна. Даже если мальчик из сна всё ещё стоит ко мне спиной. Может быть, он уже простил. Или просто ждёт, чтобы я тоже себя простила.