Когда в начале 2023 года не стало Инны Чуриковой

Когда в начале 2023 года не стало Инны Чуриковой, страна замерла в тишине. Её голос, интонация, взгляд — всё это стало частью культурного кода нескольких поколений. Но на прощании с ней один человек был особенно сломлен — её супруг, режиссёр Глеб Панфилов. Он держался за руку, которая уже не отвечала, смотрел в глаза, которые больше не открывались, и тихо произнёс:
«Очень-очень больно. Нет сил это больше выносить…»

Эти слова были не просто выражением скорби — это был крик души человека, потерявшего не просто жену, а половину самого себя. Те, кто знал Панфилова лично, говорили, что после смерти Инны Михайловны он будто растворился — перестал выходить, почти не разговаривал. А спустя всего семь месяцев его не стало. Он ушёл так же тихо, как и жил последние дни — вслед за ней, к той, кого продолжал любить даже сквозь смерть.

Недавно, в годовщину её ухода, поклонники великой пары — актрисы и режиссёра, символа советского и российского кинематографа — пришли на кладбище, чтобы отдать дань памяти. Но вместо ожидания — ухоженной аллеи, ограды, памятника — их встретили две скромные насыпи у обочины.

Без табличек, без плит, без имен. Лишь ветер, треплющий сухую траву.

«Неужели это всё, что осталось от них?..» — прошептала пожилая женщина, держа в руке букет белых лилий.
«Такие имена заслуживают большего», — с горечью написал в соцсетях один из посетителей, выложив фотографии скромного захоронения.

Снимки быстро разлетелись по интернету. Подписчики спорили, осуждали, возмущались. Кто-то винит чиновников, кто-то — родных. Но нашлись и те, кто напомнил: при жизни ни Чурикова, ни Панфилов не стремились к внешнему блеску. Их мир был внутренним, духовным, наполненным творчеством и тишиной.

Однако молчание не всегда знак смирения. Иногда это — боль. И если при жизни они прославляли страну своим искусством, разве не долг потомков — сохранить память о них достойно?

На том же кладбище, в нескольких метрах от безымянных насыпей, недавно появился деревянный крест. Кто-то принёс, не дождавшись официального памятника. На листе, прибитом кнопкой, детским почерком написано:
«Спасибо за фильмы. Мы помним».

Я не знал, зачем пошёл на это кладбище. Был обычный прохладный день, и я оказался неподалёку, просто решил свернуть — пройтись среди аллей, где покоятся те, кого когда-то знала вся страна. Здесь не страшно, нет. Здесь тихо. И в этой тишине человек невольно начинает вспоминать то, что, казалось бы, уже стерлось.

Шёл наугад. Миновал фамилии, знакомые с афиш советского кино, остановился возле надгробия поэта, затем — учёного. Но дальше взгляд зацепился за нечто совсем другое.

Две насыпи. Скромные. У дороги, как будто случайно, как будто временно. Без имён. Только немного потревоженная земля, аккуратно примятая, будто кто-то недавно приходил и поправлял её руками.

Сначала я прошёл мимо. Потом вернулся. Что-то в этом месте держало — будто незримая рука легла на плечо и не дала уйти. Я присел на скамейку напротив. Ветер сдул лист бумаги с насыпи, и он прикатился прямо к моим ногам. Поднял — на нём детским, немного кривым почерком выведено:
«Папа показывал мне фильм про Золушку. Там была тётя Инна. Я её люблю».

Я замер. Взгляд невольно метнулся назад. И вдруг вспомнил — интервью, старые хроники, голос Чуриковой… Потом имя Панфилова. Потом — новости, как он ушёл спустя 7 месяцев. Эти две насыпи — это они.

И меня вдруг охватила странная волна вины. Я ведь тоже помню. Я ведь тоже рос на их фильмах. В детстве бабушка ставила “Начало”, и мы смотрели, как Инна Михайловна смотрит на себя в зеркало, превращаясь в Жанну д’Арк. Потом — “В огне брода нет”, “Тема”, “Романовы”. Как мы могли позволить им лежать вот так — будто их забыли?

С тех пор я возвращаюсь туда каждую неделю. Иногда несу цветы. Иногда — просто сижу. Говорю с ними мысленно, как с родными. Иногда рядом останавливаются и другие. Один мужчина приносит старый афишный буклет. Другая женщина оставила на насыпи коробочку с маленьким театральным биноклем.

Мемориала всё нет. Кто-то обещал, писали, что “уже в проекте”, что “решается с администрацией”. Но время идёт. А земля оседает.

Однажды рядом со мной присел старик. Мы разговорились. Оказалось — в молодости он был осветителем на съёмках “Вассы”. Молча смотрел на землю и сказал:
— Она светилась даже в темноте. Панфилов иногда просто молчал и ждал, пока Инна сама родит сцену. Они были космос.

Мы помолчали. И он добавил:
— Памятник им — не в камне. Он в нас. Только пусть кто-нибудь не забудет.

Прошло полгода.

К весне место стало чуть оживлённее. Не в том смысле, что толпы — нет. Просто кто-то начал приходить чаще. Появились скромные оградки из дерева, кто-то выложил по краю насыпи белую гальку, тщательно, по одной, как будто это был акт уважения, не меньший, чем фанфары и торжественные речи.

Бумажка с детским почерком исчезла — унесло ветром или кто-то забрал. Но на её месте кто-то оставил маленькую керамическую табличку:
«Спасибо за свет».

А потом — летом — случилось неожиданное.

Один молодой режиссёр, выпускник ВГИКа, снял короткометражку. История была проста: старик приходит на могилу, где ничего нет. Он садится и читает вслух сценарий — каждый день, как молитву. В финале камера отъезжает назад, и зритель понимает, что это могила Чуриковой и Панфилова. Фильм назывался «Они ещё играют».

Он не получил крупных премий, но интернет сделал своё дело. Люди начали искать информацию. Начались публикации. Заговорили журналисты, критики, даже чиновники. В какой-то момент в Министерстве культуры прошла комиссия, и наконец было принято решение: установить памятник.

Проект доверили молодому скульптору из Казани — он отказался от грандиозных арок и барельефов. Вместо этого он предложил сделать две простые фигуры, сидящие рядом на скамейке. Инна и Глеб — не в мундире и не в сценическом костюме, а в обычной одежде. Он держит в руках сценарий, она смотрит вдаль, чуть приподняв голову. Между ними остаётся свободное место.

Для тех, кто захочет присесть.

Открытие было скромным. Без красных ковров и патетических речей. Была осень. Небо было низким, серым, как в фильмах Панфилова. Пришли немногие — пара студентов, пожилая женщина в шали, какой-то мальчик лет десяти, принёсший розу. И тот самый старик, осветитель. Он положил на скамейку фотографию со съёмочной площадки. Сказал:
— Теперь вы здесь по-настоящему.

И ушёл, оставив пространство для других.

Сейчас, когда я прихожу туда — а я всё ещё прихожу — вижу, как кто-то сидит рядом с ними. Иногда молча. Иногда — читает. Иногда просто греет ладонь, положенную на холодную бронзу руки Инны.

И мне кажется, что если память можно построить руками, то она начинается не с камня. Она начинается с боли. Потом — со стыда. Потом — с действий.

А потом — с любви.

И тогда мёртвые действительно продолжают жить. Не на афишах, не в муках формальностей, не в глянце, а в сердце. В простом, тёплом, человеческом — таком, каким и был их театр, их кино. Их жизнь.

Глава II. Актриса

Я не была никем. То есть формально — диплом ВГИКа, пару ролей в сериалах, даже главная в каком-то телевизионном фильме, который никто не досмотрел до конца. Я не стала Инной. Даже не стала её тенью. А ведь в двадцать один год я думала, что стану.

Мы стояли с подругами в коридоре «Мосфильма», когда мимо прошёл Панфилов. Он смотрел строго и будто не видел нас вовсе. А я надеялась, что заметит. У меня в сумке лежал напечатанный на машинке отрывок из пьесы — специально отобранный, с монологом про мать. Я учила его ночами, плакала перед зеркалом, репетировала взгляд.

Он прошёл мимо. И больше мы никогда не пересекались.

Прошли годы. Кино стало другим. Я — тоже. Сцены стали редкими, потом — эпизодическими. Потом — никакими. Осталась школа-студия, где я преподавала технику речи для юных. Иногда, когда кто-то особенно горел глазами, я спрашивала:
— А вы знаете, кто такая Инна Чурикова?

Некоторые знали. Некоторые — нет.

А недавно в ленте мне выдало фотографию. Две насыпи. Подпись: «Чурикова и Панфилов. Пока без памятника». У меня защемило в груди. Не от осуждения — от вины. Как будто я что-то обещала и не выполнила. Как будто кто-то сказал: «Ты была должна хотя бы прийти».

Я приехала ранним утром. Взяла белые хризантемы. Нашла место не сразу — оно и правда было будто случайное. Но когда я подошла ближе, сердце сжалось: бронзовая скамейка, две фигуры — как будто живые. Он держит сценарий, она смотрит в небо, чуть прищурившись. Свободное место между ними. Я села.

Тишина была такой плотной, что даже дышать не хотелось.
И вдруг — будто в голове или внутри — я услышала голос Инны. Не голос реальный, нет. Скорее — ту интонацию, которую помнила с экрана.
«Всё ещё впереди. Даже если кажется, что позади».

Я заплакала. По-настоящему. Не театрально. Не красиво. А уродливо, с всхлипами, с шмыганьем носом.
— Простите… — сказала я вслух. — Простите, что не успела.

Положила цветы. Села снова. И впервые за долгое время не чувствовала себя лишней. Как будто они — да, они — всё поняли.

И знаете, что странно?

С тех пор я перестала бояться старости. Потому что в этот момент я увидела, как выглядит достоинство. Оно не в наградах, не в залах. Оно — в том, как ты уходишь. И в том, кто приходит после.

Глава III. Мальчик

Меня зовут Артём. Мне девять с половиной. Почти десять, но ещё не совсем. У нас дома большая полка с дисками. У папы — он собирает фильмы. Некоторые в коробках, некоторые просто в конвертах. Я не все смотрю, потому что много скучных — где взрослые просто ходят и разговаривают, разговаривают, разговаривают… Но есть один, который мы смотрели три раза подряд — это «Морозко».

Я сначала не хотел. А потом не смог оторваться.

Там была тётя, которая сначала злая и смешная, а потом вдруг грустная и страшная. Папа сказал, что её зовут Инна Чурикова, и что она «великолепная актриса». Я тогда не знал, что это значит — великолепная. Но понял, что тётя очень живая. Она не играла — она как будто была настоящая.

После фильма я спросил у папы, жива ли она. Он помолчал и сказал:
— Недавно умерла. А потом умер её муж. Он был режиссёром. Они много всего сделали.

Я подумал, как грустно это — когда сначала умирает один, а потом второй. Это как будто один ушёл, а второй не выдержал один.
— Они сильно любили друг друга? — спросил я.
Папа кивнул.

На следующий день я написал записку. Спросил у папы, где они похоронены. Он показал статью — там была фотография двух холмиков у дороги.
— Это всё? — спросил я.
Папа посмотрел на экран и как-то тихо сказал:
— Похоже, да.

Я настоял, чтобы мы поехали. Мы взяли цветы и записку. Папа не понимал, зачем. Но я знал. Мне казалось, что тётя Инна должна это услышать. Что ей будет приятно.

Когда мы пришли, рядом никого не было. Стоял ветер. Земля была твёрдая. Деревьев мало. Я положил записку на холмик и прижал камешком.
— Спасибо за фильм, — сказал я. — Я теперь знаю, что бывает волшебство. Даже если ты не Золушка.

Папа смотрел молча. Я подумал, что он плачет, но он просто щурился от ветра.

Потом мы уехали. Через неделю я хотел вернуться — но записки уже не было. Зато я увидел, что кто-то оставил табличку с надписью:
«Спасибо за свет».

И я понял, что мы не одни. Что, может, кто-то другой тоже плакал над «Морозко». Или над другим фильмом. Что, может, у нас много общего — у меня и у взрослых. Просто они забывают, как это — говорить «люблю» вслух. А мне пока не стыдно.

Я не знаю, каким я стану, когда вырасту. Но точно знаю, что если однажды буду снимать фильм — там обязательно будет кто-то, похожий на тётю Инну. Такая же живая. Такая же настоящая.

Глава IV. Чиновник

Фамилия моя — неважна. Должность — заместитель начальника департамента культуры. Бумаги, подписи, маршруты, памятные мероприятия, проекты. Планёрки, согласования, бюджеты. Мы живём в этом потоке. Всё течёт, всё требует внимания, а всё равно не хватает рук, времени и — честно говоря — желания.

Когда на стол мне положили письмо с просьбой установить памятник Чуриковой и Панфилову, я, честно, отложил. Не потому, что был против — наоборот, с уважением отношусь. Просто… были вопросы поважнее. Там фестиваль завис, там деньги не сошлись, там губернатор ждал проект до пятницы. А это — культурное наследие, да, но ведь уже умерли. Им спешить некуда.

Потом пришло второе письмо. Подписи. Потом начались звонки. Потом — волна в соцсетях. И тогда началась нервная суета. Как всегда: когда уже поздно. Я подписал. Формально — в срок. Не с опозданием. Но без души. Без мысли.

Однажды я ехал мимо этого кладбища. Случайно. Машина сломалась, водитель пошёл за эвакуатором. Была осень. Я брёл по аллее, чтобы убить время, и вдруг увидел… эту скамейку. Их.

Сначала не поверил. Всё-таки фото одно, живьём — другое. Подошёл ближе. И не смог оторваться.

Он — с опущенной головой, сценарий в руках. Она — гордая, светлая, живая. В бронзе. Но как будто — сейчас встанет и скажет:
«А вы кто?»

И я бы не знал, что ответить.

Я сел рядом. Ветер шуршал сухими листьями. На насыпи лежали цветы. Свеча. И маленькая записка, выцветшая:
«Спасибо, что были».

Я вспомнил, как держал это письмо в руках. Как машинально клал на край стола. Как шёл на обед, а потом — домой. И как поставил подпись спустя две недели — среди десятков других бумаг. Для галочки.

Мне стало стыдно. Глупо, мелко, по-человечески. Стыдно не за страну — за себя. За то, что мы, живые, слишком уверены, будто всегда всё успеем. Что память можно отложить. Что великие — вечные. Что у нас ещё будет случай.

Но случай был. И я его проворонил.

Я не знал, зачем остался на скамейке почти час. Впервые за долгое время я не думал о телефоне, о задачах, о таблицах. Я думал о том, что у меня нет ни одного фильма, который кто-то пересмотрит через сорок лет. Ни одной роли. Ни одной фразы, что осталась бы в чьём-то сердце.

А у них — есть. Даже если их забыли на семь месяцев.

Когда я уходил, я снял перчатку и коснулся края холодной бронзы.
— Простите.

И ушёл. Уже не тем, кем пришёл.