Теперь никакой жилы не задержится на лезвии. Осталось лишь плавное движение

Теперь никакой жилы не задержится на лезвии. Осталось лишь плавное движение — и мясо поддаётся, превращаясь в тонкие ровные куски. Я провернул ручку мясорубки ещё раз, слушая тихий скрип металла, будто он хранил в себе воспоминания о сотнях ужинов, о тепле кухни, о разговорах, которых уже не вернуть.

Запах свежего мяса смешивался с ароматом чеснока и лука на столе. Казалось, сама кухня оживала — каждый предмет занимал своё место, как актёры в театре. Нож блеснул в свете лампы, а я вспомнил, как отец учил меня держать его правильно: “Не режь — веди. Лезвие должно скользить, будто танцует”.

Сегодня же этот танец казался чем-то большим, чем просто приготовление ужина. В каждом движении было скрыто напряжение, ожидание. Словно от того, как я проверну мясорубку и нарежу куски, зависело не только будущее блюда, но и что-то ещё — важное, тревожное.

Я посмотрел на дверь: за ней кто-то ждал. В коридоре стояли тихие шаги. Неизвестный гость? Или тот, кого я сам позвал, но до конца так и не решился принять?

Мясо превращалось в фарш, и с каждым оборотом ручки сердце билось быстрее.

Дверная ручка дрогнула во второй раз — медленнее, тягучее, словно тот, кто стоял снаружи, наслаждался самой мыслью, что я наблюдаю за этим.
Я не шелохнулся. Нож лежал в моей руке спокойно, тяжело, будто часть меня.

— Ты зря сюда пришёл, — сказал я в пустоту, и собственный голос прозвучал чужим.

Ответ последовал не сразу. Сначала было лишь дыхание — тихое, приглушённое, но слишком отчётливое, чтобы его не услышать. А потом — слова.
— Открой. Нам надо поговорить.

Я узнал этот голос. Узнал, хотя и не хотел. В груди что-то холодно оборвалось.

— Ты… — я сжал рукоять ножа сильнее. — Ты ведь не должен был возвращаться.

За дверью послышался тихий смешок.
— Должен или не должен — какая теперь разница? Ты прекрасно знаешь, зачем я здесь.

Я медленно отступил к столу, стараясь не шуметь. Передо мной всё ещё стояла миска с фаршем, в которой мясо выглядело уже не как еда, а как напоминание. Напоминание о том, что случилось в ту ночь.

И если он действительно вернулся — значит, всё, что я пытался забыть, снова станет реальностью.

Ручка дёрнулась сильнее. Замок жалобно скрипнул, выдерживая давление.
— Ты впустишь меня сам… или я войду без приглашения, — голос за дверью был мягким, почти ласковым.

Я выдохнул и облизнул сухие губы. Нож в руке был холоден, но давал странное чувство контроля.

— Попробуй, — сказал я. — Только помни: на этот раз всё закончится иначе.

И в тот же миг дверь содрогнулась от сильного удара.

Дверь содрогнулась от удара, посыпалась старая пыль из щелей косяка. Я сделал шаг назад, но не отпустил нож. Тишина снова воцарилась, как перед грозой.

— Ты не изменился, — произнёс голос за дверью. — Всё такой же упрямый. Но, знаешь, упрямство редко спасает. Оно только делает боль дольше.

Я молчал. Любое слово могло выдать дрожь в голосе, а этого я позволить себе не мог.

— Я вижу, ты приготовился, — продолжал он, будто наблюдал за мной сквозь дерево и металл. — Нож в руке, фарш на столе… Тебе ли не знать, как легко перемалывается всё живое?

Я стиснул зубы. Он помнил. Он помнил ту ночь, и каждая его фраза была иглой, пробивающей мои стены.

Внезапно наступила полная тишина. Даже шагов не слышно. Казалось, он исчез. Но я слишком хорошо знал его — он никогда не уходил вот так.

Я прислушался.
Скрип. Совсем лёгкий, но знакомый — по полу в коридоре кто-то медленно провёл чем-то твёрдым. Нож? Труба? Или… ключ.

— У меня всё ещё есть то, что принадлежит тебе, — сказал он из темноты. Голос словно исходил уже не от двери, а из самого воздуха. — И если я войду, ты поймёшь, что потерял.

Я посмотрел на мясорубку. Лезвия ещё были остры, и внутри оставались обрывки жил — красные, блестящие. Мне показалось, что сама кухня дышит вместе со мной, ожидая решения.

И тогда я сделал то, чего он, возможно, меньше всего ожидал: я шагнул к двери и положил ладонь на холодный металл замка.

— Если войдёшь… назад дороги не будет, — сказал я тихо, почти шёпотом.

В ответ раздался долгий, медленный смех.

И в тот же миг ключ повернулся в замке.

Замок щёлкнул, как выстрел в тишине. Дверь медленно подалась вперёд, скрипя, будто сопротивлялась чужой воле. Щель расширялась, впуская в кухню тонкую полоску мрака.

Я стоял напротив, с ножом в руке, и чувствовал, как кровь стучит в висках. Каждый удар сердца совпадал с медленным движением двери.

И вот — он появился. Сначала лишь силуэт: вытянутая тень, скользнувшая по полу. Потом — лицо. Освещённое дрожащим светом лампы, оно выглядело чужим, но до боли знакомым.

— Прошло столько лет, — произнёс он тихо, и в его глазах не было злобы. Только усталость и некая странная решимость. — А ты всё ещё держишь нож.

Я шагнул ближе, подняв лезвие.
— Потому что знаю, на что ты способен.

Он сделал ещё один шаг, вошёл в кухню и мягко прикрыл за собой дверь. Теперь нас разделял всего лишь стол с миской фарша. Запах сырого мяса, резкий, тяжёлый, заполнил всё пространство, будто сам воздух стал густым и вязким.

— Ты всё ещё думаешь, что я пришёл за тобой? — его голос был спокоен, даже ласков. — Нет. Я пришёл напомнить. Потому что ты забыл. А забывать — опасно.

— Напомнить? — я сжал нож сильнее. — О чём?

Он склонил голову, глядя прямо на мясорубку, в которой всё ещё блестели влажные остатки жил. Его улыбка была тонкой и страшной.

— О том, что не всё мясо ты перемолол тогда. Не всё, — прошептал он.

Я почувствовал, как холод пробежал по позвоночнику. Он знал. Он помнил больше, чем должен был.

Мы стояли друг напротив друга, кухня превратилась в арену. И я понял: один из нас отсюда выйдет. Второй останется вместе с этим фаршем.

Мы стояли молча, как два зверя, застывшие перед прыжком. Его глаза — тусклые, тёмные, но в них плясало странное удовольствие. Он будто смаковал момент, знал, что я на грани.

— Ты ведь слышишь их, да? — сказал он почти шёпотом. — По ночам. Шорохи. Тени в углах. Они напоминают о том, что ты сделал.

Я резко мотнул головой.
— Замолчи.

— Думаешь, мясорубка смыла всё начисто? — он склонился чуть ближе, и его голос стал тягучим, словно яд. — Нет. Они остались. В тебе. В твоих руках. В твоём дыхании.

Я сделал шаг к нему, нож блеснул в свете лампы.
— Ещё слово — и я…

— И ты что? — перебил он, усмехаясь. — Закончишь начатое? Второй раз? Думаешь, я боюсь ножа? Ты забыл, что настоящий страх — не в крови. Настоящий страх — в том, что ты уже мёртв, а ещё дышишь.

Я почувствовал, как пальцы сами сжимаются на рукояти. Но вместе с этим — странное понимание: он не пытался убить меня. Он хотел сломать. Вдавить обратно в ту ночь, заставить прожить её снова.

— Скажи честно, — произнёс он медленно. — Ты хоть раз видел их лица во сне?

Я застыл. Горло пересохло. Он смотрел прямо в меня, как будто вырывал изнутри самое потаённое.

И тогда я понял: если отвечу — он победит. Если ударю — тоже. Потому что всё это было не про нож и не про мясо. Это было про меня.

Я сделал шаг назад и холодно произнёс:
— Ты ошибся дверью.

Но он только усмехнулся и положил ладонь на стол, рядом с миской фарша.
— Нет. Я пришёл точно туда, куда нужно. Потому что здесь всё началось. И здесь всё закончится.

Его ладонь лежала на столе рядом с миской, и я видел, как пальцы медленно сжимаются, будто в такт моему сердцу. Я поднял нож выше, чувствуя, как лезвие дрожит в свете лампы.

— Убери руку, — сказал я.

— А если нет? — его голос был всё так же тих, но в этой тишине была угроза.

И вдруг — он резко сжал край стола и рывком потянул его на себя. Миска с фаршем перевернулась, мясо разлетелось по полу липкими кусками, нож едва не выскользнул у меня из руки. В тот же миг он рванулся вперёд.

Мы столкнулись — грудь о грудь, плечо о плечо. Я вскинул нож, но его рука перехватила моё запястье с нечеловеческой силой. Суставы хрустнули, и на миг я ощутил, что он действительно может сломать меня одним движением.

— Ты не изменился, — прошипел он прямо в ухо. — Всё ещё думаешь, что острый металл сильнее правды.

Я попытался вырваться, но его хватка была стальной. Мы закружились, ударились о стену, лампа закачалась, бросая на стены рваные тени. Моё отражение в его глазах казалось искажённым, чужим.

— Зачем ты вернулся?! — выкрикнул я, с трудом удерживая лезвие в сантиметре от его горла.

Он улыбнулся.
— Потому что то, что ты пытался зарезать тогда… оно всё ещё живо.

С этими словами он толкнул меня на стол. Деревянная поверхность загрохотала, нож едва не вонзился мне в плечо. Его дыхание было рядом, горячее и ненавистное.

И вдруг… я увидел: в его глазах мелькнуло нечто нечеловеческое. Слишком тёмное, слишком глубокое. Не взгляд человека — бездна.

Я застыл на долю секунды. Этого хватило: он перехватил нож. Лезвие блеснуло, теперь оно было у моего горла.

— На этот раз, — сказал он, — мы посмотрим, кто кого перемелет.

Лезвие холодно прижалось к коже. Одно неверное движение — и всё кончено. Его глаза горели тёмным блеском, будто внутри них бушевала бездна.

Я всмотрелся — и на миг потерял дыхание. Это был не он. Точнее, не совсем он. Лицо, которое я видел, менялось: оно то было знакомым, то расплывалось, словно отражение в мутной воде. Из-под кожи проступали другие черты — лица тех, кого я так долго пытался забыть.

— Ты видишь, да? — прошептал он, и голос его эхом отразился в моём сознании. — Я — не один. Я — все они.

Меня бросило в холодный пот. Я попытался вырваться, но его хватка не была человеческой. Пальцы жгли, словно железные скобы.

— Ты думал, мясо в мясорубке избавит тебя от прошлого? — он прижал нож сильнее, и тонкая капля крови скатилась по моей шее. — Нет. Оно лишь впитало всё, что ты хотел скрыть. Каждый оборот был молитвой… но молитвы не услышали.

Я задыхался. В кухне запах сырого мяса стал невыносимым, он будто перемешался с железным духом крови. Стены дрожали, лампа трещала, как будто само пространство не выдерживало напряжения.

— Тогда скажи мне, — прохрипел я, едва удерживая его взгляд. — Что тебе нужно?

Он склонился ближе, так что его губы почти коснулись моего уха.
— Чтобы ты наконец признал. Чтобы ты посмотрел в лицо — не мне, а себе.

На миг его хватка ослабла. Я воспользовался моментом, рывком оттолкнул его и вскочил. Нож снова оказался в моей руке, но теперь он дрожал — не от страха, а от того, что я начал понимать.

В комнате было двое. Но второй — не он. Второй был внутри меня.

Я стоял с ножом в руке, тяжело дыша. Он — или то, что было им — тоже поднялся. Но теперь его лицо окончательно изменилось. Я видел себя. Не просто похожего человека — каждую деталь: ту же царапину на щеке, ту же жилку на виске, даже кровь на шее отражалась, как в зеркале.

— Понимаешь теперь? — спросил «он». Голос звучал так же, как мой, с той же хрипотцой. — Всю жизнь ты резал не их. Ты резал себя.

Я шагнул назад, ударился плечом о стену. Мир качнулся. Лампа над головой мигнула и погасла. В темноте блеснули только два одинаковых лезвия. Я и мой двойник держали ножи, каждый готовый к удару.

— Если я убью тебя, — сказал я тихо, — значит, освобожусь.

— Ошибаешься, — усмехнулся он. — Если убьёшь — исчезнешь. Потому что я и есть ты.

Мы рванулись одновременно. Металл звякнул, ножи скрестились. Удар, рывок, толчок — мы кружились по кухне, сбивая стулья, разбрасывая мясо по полу. Я чувствовал его движения так, будто это были мои собственные. Каждое нападение — предсказуемо, каждая защита — отражение.

Он ударил меня в грудь, я выронил нож, но успел схватить мясорубку. Железная рукоять обрушилась на его голову, и он пошатнулся. На миг мне показалось, что я победил.

Но вместо крови — из раны вытекла тёмная густая тень, растекаясь по полу, как живое пятно. Она потянулась ко мне, обвилась вокруг ног. Двойник поднял глаза — и я понял, что теперь в них нет ничего человеческого.

— Не беги, — сказал он. — Ты никогда не убежишь. Ты или примешь меня… или исчезнешь.

Кухня заполнилась темнотой, запах сырого мяса сменился чем-то прелым, гниющим. Я стоял среди этого ада, сжимая нож. Передо мной — я сам, тёмный, искривлённый, настоящий.

И тогда я понял: выбора нет. Чтобы выжить, я должен вонзить лезвие не во врага… а в себя.